Image


 
"Выращивание новой совести"

Феномен Ивана Жданова в том, что когда-то в силу стратегических комбинаций природы в глухом алтайском закоулке родился мальчик с абсолютным поэтическим слухом

image Однажды я уже писал о том, как в 1979 году впервые, не считая дореволюционных изданий, увидел слово "Бог" напечатанным с большой буквы. Это не была религиозная литература в том специальном смысле, в котором мы привыкли ее себе представлять. Это было опубликованное в периодическом альманахе "Поэзия" густо метафорическое, местами впадающее в сюрреализм стихотворение Ивана Жданова "Рапсодия батареи отопительной системы", что не лезло ни в какие ворота.

Не могло быть никакого политически индифферентного, отдающего сюрреализмом, насыщенного метафоризма, просочившегося в советскую жестко идеологизированную, просеянную через тщательное цензурное сито, маниакально реалистическую литературу. Тем более не могло быть никакого "Бога" с большой буквы, когда замеченного в церкви на литургии партийного работника снимали с должности, а каждый год в пасхальную ночь по телевизору крутили соблазнительные для сидящего на идеологической диете советского человека западные лицензионные музыкальные телепрограммы, лишь бы он остался у телеэкрана и не отправился смотреть крестный ход.

В том же 1979 году меня позвали читать стихи вместе с другими молодыми поэтами в Центральном доме работников искусств, что сбоку от зловещего здания на Лубянке. Зимним декабрьским вечером, когда в Москве рано темнеет и взвесью мреют в воздухе с трудом разгоняющие этот зимний мрак фонари, еще на подходе, издали я увидел у входа чернеющую толпу топчущихся людей, от самого метро спрашивавших лишний билетик. Конечно, лестно было бы принять такое массовое стремление попасть на вечер поэзии на свой счет, но здравый смысл нашептывал мне, чтоб я не обольщался - для меня это было первым публичным чтением. Вся эта масса молодежи, проявляющая бурную деятельность, чтобы просочиться мимо непреклонных билетерш, пришла слушать стихи именно Ивана Жданова и двух его товарищей - Александра Еременко и Алексея Парщикова, уже составивших каноническую троицу и вызывавших круги андреграундного резонанса.

Незаметно для себя страна вступила в эпоху либерального бюрократизма. Тоталитарное царство социализма все еще казалось нерушимым тысячелетним рейхом. Жив был Брежнев и вся обойма престарелых коммунистических крестных отцов, с сакральным трепетом лелеявших общественную неподвижность и экономическую стагнацию. Но в этой плотно завинченной атмосфере произошла протечка - массовый поэтический бум, ошибочно названный "третьей волной" (на самом деле, следовало назвать его не "волной", а "протечкой" - "последней протечкой социализма"), который вопреки господствовавшему здравому смыслу не столь неуклонно игнорировался в средствах печати. В санкционированной властью "Литературной газете" стали появляться посвященные в основном этой самой канонизированной первыми троице поэтов, попутно получившей определение "метареалисты" или даже "матаметафористы", просторнейшие критические подвалы, объемом несопоставимо превосходившие их опубликованные стихи. То есть имел место типичный советский феномен - обсуждали или осуждали то, что нельзя было прочесть, как это происходило с романом Пастернака и "Архипелагом" Солженицына.

И самым "просочившимся" среди всей "третьей волны" оказался Иван Жданов со своей дозволенной к публикации в 1982 году в издательстве "Современник" целой книжкой стихотворений "Портрет", где ни разу не употреблялись такие обязательные для любого печатного издания слова, как "партия", "коммунизм", "социализм", "Ленин", "революция", "Родина", "Россия", а снова было слово "Бог", только в книжной версии напечатанное уже с капитулянтской маленькой буквы. Но зато наряду с ним в изобилии печатались такие непоэтические и идеологически бесполезные слова, как "батарея отопительной системы", "консервный нож", "бронхит", "рентген", словом, сплошной аполитичный модернизм.

Как случаются такие парадоксы? За счет чего их можно осуществить? Практичный человек скажет, что здесь не обойтись без блата, и как всегда окажется не прав.

Никакого блата в принципе не могло быть у Ивана Жданова, родившегося в легендарно невообразимой, пугающей западного человека Сибири, в далекой горной алтайской деревенской глуши близ Барнаула одиннадцатым сыном в крестьянской семье. Конечно, в смысле анкетных данных такое происхождение - несомненный плюс в глазах функционеров госаппарата, практически каждый из которых по определению был выходцем из того же класса в недавнем прошлом преимущественно крестьянской страны, что, тем не менее, не мешало ему в соответствии с проводимой партией и правительством политикой разорять многовековой крестьянский уклад.

Но "арийское" происхождение Ивана Жданова в глазах того же аппаратчика подрывала настораживающая, весьма далекая от вульгарного реализма, метафорическая, интеллектуально насыщенная поэтика, в корне разрушавшая классовое учение о литературе. Так один из чиновников от литературы, познакомившийся сперва со стихами, а потом уже с автором, поразился: "Я думал - он мальчик, который знает только дорогу от рояля до книжной полки".

К тому времени Иван Жданов был уже совсем не мальчик, и ему были известны самые разнообразные дороги, шлепая по которым он побывал рабочим на заводе, мастером на буровой в Якутии, залеченным врачами шизиком в дурдоме, куда его упек деканат журфака МГУ, тут же отчислив с идеологического факультета, где не место людям с неустойчивой психикой. Потом были: рабочий сцены в нескольких московских театрах, кратковременная неприжившаяся сидячая должность в Обществе книголюбов, и снова рабочий на Мосфильме, потом - опять в театре, потом - мастер в "Мослифте". И все это без постоянного места жительства, но с постоянно нависающей угрозой полицейской высылки из-за отсутствия прописки и потому периодическими бегствами из Москвы на родину в Барнаул, в первое же из которых им все-таки был окончен Барнаульский пединститут.

Надо признать, что все эта типичная для оппозиционно настроенного интеллигента даже диссидентская биография, наводящая на мысль о сознательном уклонении от конформизма, в случае Ивана Жданова тоже способна ввести в заблуждение. По существу ложно-интеллигентские представления оказывались на поверку не менее неосознанно классовыми. Лично меня, знавшего его к тому времени уже несколько лет и осведомленному о его былинно алтайских корнях, поразила несовместимость ставшей мне известной лишь из аннотации к первой его книжке этакой несусветной патриархальности - "одиннадцатый сын в крестьянской семье" - с резко модернистскими стихами, закрепленными классовой теорией за вырождающейся упаднической махровой городской интеллигенцией.

Впоследствии, поочередно вводимые в заблуждение то его кондовой родословной, то его новаторской поэтикой, его нарасхват пытались приручить и заполучить к себе коммунисты, национал-патриоты, почвенники, постмодернисты, но никому заполучить его так и не удалось. Поэтому, если и говорить о каком-то блате в случае Ивана Жданова, то следует признать, что блат ему составило это невероятное сочетание, способное импонировать любым антагонистическим мировоззрениям.

Просто тогда, в 1979, на упоминавшемся уже вечере в ЦДРИ, в читавшихся Иваном Ждановым стихах присутствовала неоспоримая самодостаточность какого-то в самом себе берущего начало источника, усугублявшаяся еще и тем, что читал он свои стихи не вовне, то есть обращаясь к аудитории, как это было бы логически оправданным, а внутрь себя. Они словно происходили в нем, и он, наблюдая за их развитием в себе, сомнамбулическим монотонным шелестом слов обозначал происходившее.

И от некоторой нечленораздельности их произнесения казалось, что все происходящее в них видишь через темный магический кристалл, в котором едва различаешь некие свойственные этим стихам малонаселенные библейски первозданные пейзажи, куда помещались отдельные персонажи знакомой нам современности - густонаселенных коммуналок и вообще социально напряженного современного нам общежития, и перевоплощаясь, освобождаясь от тесноты и подавленности бытом, становились там мифическими героями, вновь обретающими достоинство и осмысленность своего существования, растраченного в текущих коммунальных ссорах и сварах. Социальное измерение, безусловно главенствующее здесь, в нашем мире, там, в глубине этих темных ждановских пейзажей теряло свою всесильность и даже вообще какой-либо оттенок значительности.

Так в безвестности прожившие и канувшие отец, мать или сестра, или некая возлюбленная, обобщенная местоимением "ты", перемещенные в посвященных им стихах на эти изначальные и одновременно итоговые, вынутые из времени пейзажи, переставали быть собственно его отцом, матерью, сестрой, любимой, а становились родо-племенными Отцом, Матерью, Сестрой, Возлюбленной. А любой перемещенный туда город становился Вавилоном, любое здание в нем - Вавилонской башней. И по этому общему для вех признаку включенности каждого в родо-видовые отношения, он словно бы вынимал слушающего из привычного ему сугубо детерминированного социального контекста и переносил туда, в первозданные пустоты, где все - коммунисты и интеллигенты, национал-патриоты и космополиты, почвенники и модернисты - оказываются в одном общем для них измерении, от которого никто никогда до конца не свободен и где всякий рано или поздно остается один на один со своей судьбой и своей совестью. Вот почему, чувствуя за Иваном Ждановым эту апелляцию к правоте в последней инстанции, и первые, и вторые, и третьи хотели перетянуть его на свою сторону. Но у последней инстанции нет такой стороны, к которой можно было бы примкнуть, поэтому даже публикацией книги стихов не удалось завербовать его в свои сторонники.

И потому ассоциативно, а совсем не случайно, еще тогда, в 1979, в первом для меня авторском чтении стихов Иваном Ждановым я увидел безусловное наглядное воплощение всенародно почитаемого архетипического характера - этакого лесковского очарованного странника, от избытка физической семижильности и психологической заповедности осилившего то, что в принципе непосильно человеку.
Как будто бы там у себя в алтайской глуши, куда коммунистическая классовая пропаганда доходила в чрезвычайно ослабленном по причине крайней отдаленности виде, он и знать не знал о вредоносности всяческого модернизма. И по этой причине в так же скупо доходивших в эту же глушь его образцах - в виде вырезанных из популярного журнала "Огонек" изредка публиковавшихся репродукций картин Сальвадора Дали, Магрита или Поля Дельво, или с трудом пробивавшихся в печать под видом ругательных и разоблачительных статей посвященных модернизму монографий, или полулегально находившихся в обращении произведениях отечественных модернистов начала века - усмотрел обладающий новой выразительностью материал, пригодный для современного мифотворчества, по-модернистски авторского и, одновременно, подобно анонимному народному творчеству - самоотрешенного. И так по неведению соединившего несоединимое, и очевидностью своего свершения заставившего всех признать его неоспоримую универсальность.

Образ лесковского очарованного странника, сомнамбулически бредущего по жизни и невредимо проходящего там, где под другими проваливается земля, а в случае Ивана Жданова, публикующегося там, где другим публиковаться не дано, принимаемого теми, кто не должен его принять, отзывался эхом еще и в читавшихся Иваном Ждановым стихах то появляющимся в них Одиссеем, то Орфеем, а то вовсе безымянным лирическим героем, покинувшим дом своего детства и осознавшим всю неминуемость и одновременно бесплодность совершаемого им путешествия. В этом просматривалась канонизированная в них картина мироздания, где край детства - для него это горы детства, то есть заповедная алтайщина, куда уже никогда невозможно вернуться, как дважды вступить в одну воду, - традиционно универсальная точка отсчета, обусловленная первобытной родово-общинной природой народного предания, мифа. Совмещение морфологических признаков архаичного мифа с современным недетерминированным модернистским мифотворчеством, как будто бы утратившим всяческую связь со своим прототипом, - вот что поражало и подкупало его современников, жителей социалистических тоталитарных трущоб, где регламентированностью идеологических установок одно отлучалось от другого: что-то объявлялось вредным, а что-то - полезным; что-то - животворным, а что-то мертворожденным.
В стихах Ивана Жданова эти идеологические антиподы встречались не только без видимого вреда друг для друга, но и вступали в отношения дополнительности, благодаря которой архаичный миф получал продление жизни в современности, а безродный модернистский миф вступал в родственные отношения со всем мировым генезисом. Вот почему в его стихах возобновили активную деятельность разного толка пророки, переставшие показываться среди нас еще с ветхозаветных времен, и невыразительный степной холм, затерявшийся на просторах среднерусской низменности за тысячи километров от оригинала, приобретал способность перевоплощаться в Голгофу.

Конечно же, в таких стихах не обойтись и без слова "Бог" с большой буквы. Поэтому, когда во время одной из напряженных дискуссий в знаменитой некогда в Москве литературной студии Кирилла Ковальджи, на экспериментальной территории которой собственно и произошел поэтический всплеск, названный впоследствии "третьей волной", Ивана Жданова спросили, в чем смысл новой поэзии, он ответил: "В выращивании новой совести". Еще позднее, уже по поводу того, в чем смысл всей русской литературы, он довел свою мысль до логического конца: "В написании новой патристики".

Но "Бог" Ивана Жданова - это не обанкротившийся бог библейских комиксов для детей и для страдающих интеллектуальной дистрофией, и не бог надутых важностью проповедей и амвонов, а "бог-сирота", в одном из ждановских стихотворений "вступающий в ночь", которую "не выбирают", то есть Бог маргиналов и аутсайдеров, а значит Бог абсолютного большинства, потому что, кем бы мы ни были, каждый из нас в отдельности, наедине с собой - аутсайдер и маргинал. В этом и заключался фокус, почему в позднетоталитарном обществе, где каждый инстинктивно стремился выйти из навязываемого системой гнетущего коллективного существования и невольно становился маргиналом, стихи Ивана Жданова оказались разносторонне востребованными.

Поэтому, казалось, еще немного и вся страна услышит его, и даже готов прислушаться к нему целый мир. От России, приближавшейся к тому, чтобы вот-вот избавиться от тоталитаризма, ждали мироспасительных откровений. Его стихи стали активно переводиться на иностранные языки. В Париже вышла его книга. Его приглашали на международные поэтические фестивали.

Но не прошло и шести лет, как сограждане Ивана Жданова, казалось еще недавно стремившиеся отделаться от гнетущего коллективного существования, очень скоро с наступлением эры реставрированного капитализма без всяческого внутреннего сопротивления позволили себе сбиться в толпы потребителей массовой культуры. Миражом модернистского капиталистического рая оказалось попутанным подавляющее большинство. Им было узаконено написание слова "Бог" с большой буквы и тем самым сделано наипошлейшей банальностью. И само это большинство стало впадать в давно пройденные западным миром никому не интересные банальности с криминальным оттенком. Оно оказалось неспособным расслышать что-либо о "боге-сироте" и ночи, которую не выбирают. Оно снова выбрало свою ночь: только теперь вместо ночи социализма - ночь капитализма. Бум России прошел. Мироспасительные откровения, которые от нее можно было бы услышать, так и остались неуслышанными даже ею самой. От пафоса мироспасения она перешла к претворению на практике эгоистичного лозунга "спасайся, кто может".

И хотя авангардистский в своей материальной культуре западный образ жизни пока что Россию не спас, но с его приходом вырвавшийся когда-то из подполья в условиях консервативного социализма авангардистский поэт Иван Жданов опять задвинут в подполье. Он возвратился к своему прежнему неустойчивому существованию, правда, теперь в однокомнатной квартире, которую успел получить от развалившегося на глазах некогда могущественного Союза советских писателей. Так, исчезая, олицетворявшая собой консерватизм организация поддержала авангардистского поэта, в условиях авангардистских экономико-политических перемен оставшегося без определенных материальных средств, как и когда-то в классическую советскую эпоху. Теперь Иван Жданов еще глубже и беспросветней ушел в андерграунд.

Только теперь это уже не идеологический андерграунд, а андерграунд самой жизни, противостоящий человеческой практической деятельности, окончательно и бесповоротно сосредоточившейся на извлечении сиюминутных материальных благ и выгод.

Феномен Ивана Жданова в том, что когда-то в силу стратегических комбинаций природы в глухом алтайском закоулке родился мальчик с абсолютным поэтическим слухом. Поэтому безошибочнее других, минуя идеологические либо эстетические крайности, куда к этому времени традиционно проваливались любая поэзия, литература и вообще всяческая культура, поэтическое пространство было возвращено им в безусловное для русского культурного восприятия этическое равновесие, где в антропоморфном измерении авангардистский антураж не становится самоцелью, а мировоззрение не затвердевает до идеологии. В разлом двух эпох, когда обессилела старая ложь, а новая еще не вошла в силу, в образовавшемся просвете вместо кривого зеркала сиюминутности им была увидена неподдельная вечность, в которой примиряются модернизм и реализм, авангардизм и консерватизм, "одиннадцатый сын в крестьянской семье" и изощренный интеллектуал. А все новые обманы, свалившиеся на нашу голову теперь, в отсветах этой вечности продолжают быть недействительными.






МАРК ШАТУНОВСКИЙ